Олларис

- Вот смотри, за окном мокро, а в квартире сухо. Мелочь, а на душе от этого радостно, - мужчина затянулся сигаретой и затаил дыхание, чтобы пробрало до темечка, и только тогда выпустил струйку дыма сквозь неплотно сжатые губы. - Наверное, именно в такие моменты людей тянет на откровенность, и они готовы по секрету рассказать страшные тайны. Ну, как страшные, скорее не очень секретные или просто личные. Кстати, ему я никогда об этом не говорил. Потому как мог обидеться. Наверное. Он у меня такой.

По стеклу медленно ползли капли недавнего дождя. Хотя по прогнозу должен быть снег. Но синоптики, как всегда, не угадали с местом, а так – да, где-то, естественно, выпал снег.

- Знаешь, недавно говорили о чём-то… искусство, что ли? Не помню. В общем, сказал ему, что главное, не возраст, а состояние. Наверное, о картинах? Да, не важно, - мужчина хмыкнул и качнулся на носках. – А потом сам заржал как конь. Прикинь, прям как о себе сказанул! Вроде хорохорюсь, мол, я ещё о-го-го!

В темноте кухни зелёным двоеточием подмигивали электронные часы, показывая далеко за полночь, а где-то в стене тихонько завыла труба.

- О, сосед пошёл в туалет, сволочь. Мог бы и сделать что-то с бачком, - сбив пепел в коричневую, как в третьесортных кафешках, стеклянную пепельницу, мужчина снова взял сигарету в рот. – Не любит, когда я про свой возраст говорю, особенно когда ссылаюсь на зарождающийся маразм. Я ему: тебе ещё на лошадке-качалке нужно качаться. А он мне: а тебе тогда кресло-качалку купим! Вот гад, да? Значит, ему коняшку, а мне уже только под пледом покачиваться? Маленькая зараза.

Улыбка получилась немного вымученная, хотя мужчина до сих пор пребывал в прекрасном настроении, несмотря на сарказм в голосе.

- И главное, не боится ничего, чёрт малый. Говорю ему, что я странный, эдакий престарелый пацан. Или как правильно – малолетний старик? В общем, не суть важно. Да и привязанности у меня не совсем нормальные, люблю ущербных, одиноких, замкнутых. А он, дурак, знаешь, что ответил?

Сигарета внезапно обожгла пальцы, и мужчина, чертыхнувшись, кинул её в пепельницу. По подоконнику за стеклом снова хаотично начали постукивать капли дождя.

- Обрадовался, представляешь? Говорит: отлично, я под все критерии подхожу, так что ты меня сина-сина любить должен! – эти по-детски милые словечки умиляли и всякий раз вызывали непреодолимый приступ лёгкого счастья, именно поэтому такие аргументы мужчину всегда обезоруживали. – И вот как его не любить?

Почему-то так сложилось, что блеск и успешность мало его привлекали, а благополучие и стабильность не вызывали восхищения. Да и принцип по жизни он выбрал довольно спорный, но которому следовал с особой нежностью. Он умел залюбоваться неприметным и всегда пропускал мимо глаз вычурное, а общая тенденция была такова: чем хуже - тем лучше.

- Вот скажи мне, ты разбираешься в людях, а? И я, брат, нет. Хотя чего в них разбираться, ведь не ортопедический матрас выбираем. А я так думаю: вот кто меня любит, тот и хороший. Верно? – мужчина отвернулся от окна и присел на подоконник. – Молчишь, да? Ну, и правильно, не задавай вопросов, и тебе не будут врать. 

Улыбнувшись в полумрак, он скрестил руки на груди. Вспомнилось, как и сам был пацаном, как смотрел на мир подслеповатыми от восторга глазами и не видел конца-края жизни. Как радовался чужим успехам и с лёгкостью переносил собственные поражения. Как из амбиций умел складывать бумажные самолётики и беззаботно пускать их с высоты собственного будущего, куда его постоянно пытались затолкать окружающие. А он карабкался туда только для того, чтобы потом со смехом кубарем скатиться в осеннюю листву и там, распластавшись, как звезда, рисовать пальцем по проплывающим в небе кучерявым облакам. Вспомнилось и о том, как запросто он менял свои бесценные шансы на красивые камешки тёмно-серой блестящей гальки, чтобы потом выбивать из речной глади невероятной красоты круги, так похожие на кольца серпантина какой-нибудь таинственной галактики. А ещё он любил строить домики из фантазий и надолго там поселялся вместе со своими мечтами. Когда стал постарше, попробовал там хранить курево и алкоголь. Не прижилось. Потом стал прятать там увлечённость не противоположным полом, а своим собственным. Не помещалось. А сегодня вдруг осознал, что он до сих пор всё тот же пацан, убегающий от сверстников в лес. Вот там он мог быть самим собой и плевать на любые правила. Он мог громко кричать или тихо плакать. Он имел право выбора: ходить на руках или стоять на ногах. 

- Вот такие, брат, дела, - мужчина оторвался от подоконника, вжавшись в который, он простоял последние минут десять, размышляя и плавая в воспоминаниях. – Я был глупый, но счастливый. Наверное, нужно было бежать к людям, а не от них. Сейчас был бы уже где-то на полдороги к успеху, а так…

С лёгким звоном открыв тяжёлую дверцу холодильника, мужчина буквально на мгновение запустил в прохладу руку и вытащил бутылку. Свинтив крышечку, он пригубил из холодного горлышка и сделал глоток.

- Что смотришь? Налить? Перебьёшься. Это ему на утро. А ты воды попьёшь, - снова закрутив крышку, он поставил бутылку на подоконник и оперся на него бедром. – Покурить, что ли, ещё? Чего жмуришься? Не нравится? Вот и ему не нравится. Ладно, не буду. 

За стеклом уже разыгрались прелюдия и фуга «дождь минор». Снега ждать было уже бесполезно. Зима заканчивалась, так и не начавшись. Не хотелось, чтобы также прошла и жизнь дорогого сердцу человека.

- Я ведь ему говорю, что не нужно на меня время тратить, он же может намного большего достичь. Он яркий. Он умный. Он талантливый. У него все козыри на руках. У него вся жизнь впереди. Понимаешь? – мужчина присел на корточки и протянул руку, погладив по лохматой шерсти большого рыжего кота. - Но и без него, старик, я уже не могу. Хоть ты тресни. Мозгами понимаю, а душой не могу. С ним я как внутри музыкальной шкатулки: живём своей сказочной жизнью в блестящих декорациях и зеркалах, латунных механизмах и ауре звуков, но всё боюсь, что в какой-то из дней откроют крышку и захотят забрать одну из танцующих фигурок. А его точно захотят забрать. Такие на вес золота. И вот тогда я получу то, чего добивался. Я останусь один. А он… он пойдёт дальше, но уже не со мной.

Шумно вздохнув, мужчина снова поднялся на ноги, взял в руку бутылку молока и, склонившись, налил немного в блюдце. 

- Это тебе за счёт заведения. Заслужил. Ты был хорошим слушателем. Но всё, что я тебе сказал, строго между нами. Ему я говорю о другом. Так нужно, понимаешь? – спрятав в холодильник бутылку молока, мужчина ещё раз погладил своего слушателя, но рыжее чучело недовольно фыркнуло и продолжило лакать из своего блюдца. – Всё ты понимаешь, только сказать не можешь. Вот и я – понимаю, что нужно отпустить, но не могу сказать. Гад я всё-таки. Но говорят, что любимый. Как думаешь, это меняет дело?

Вылакав своё молоко, рыжий котище глянул на хозяина и, поняв, что продолжения трапезы не будет, принялся вылизываться, а хозяин, поняв, что тут его больше слушать не будут, отправился в спальню, где спал тот самый, которому никогда не расскажут об этом разговоре. Потому что так правильно. И не потому что мужчина прожил больше двух десятков лет сознательной жизни, а спящее чудо – всего два десятка. И не потому что есть желание что-то недоговаривать, а тем более скрывать. Просто не хотелось закрывать на ключик их музыкальную шкатулку. Не хотелось лишать шанса юного танцовщика быть забранным когда-нибудь потом в лучшую жизнь. Отнимать у него вероятность найти свою настоящую пару для жизни.